Сить — таинственная река - Анатолий Петухов

Если бы Гусь знал, как дорого обойдется ему и Кайзеру эта «работа»! И как он не подумал о том, насколько жестокой может быть рука Аксенова.

На второй день после расправы с аксеновскими курами Гусь как ни в чем не бывало собрался с Кайзером в лес. Они спустились с крыльца, и волчонок, как всегда, стал ласково тереться мордой о колено хозяина: он хотел воли, он просился с поводка.

— Обожди, обожди! — Гусь похлопал Кайзера по спине. — Вот зайдем в лес, и я тебя отпущу.

Только они прошли за огород, как Кайзер нервно закрутил головой, стал внюхиваться в неподвижный воздух. Он был явно взволнован, он что-то чуял; влажные ноздри его трепетали, глаза посверкивали настороженно и тревожно, шерсть на загривке поднималась дыбом.

— Ты что это? — прикрикнул Гусь, осаживая волчонка. — Рядом!..

Кайзер повиновался, пошел у ноги хозяина, но скоро снова натянул поводок. Смутное предчувствие охватило Гуся. Он огляделся. Вокруг никого не было.

— Спокойно, Кайзер, спокойно! — ласково сказал Гусь. — Никого же нет, что ты!

Они уже миновали баню, до кустов — рукой подать, и тут сзади как гром среди ясного неба грянул выстрел. От неожиданности Гусь чуть не упал — ему показалось, что выстрелили в спину. Но в то же мгновение он увидел, как волчонок, будто споткнувшись, сунулся мордой в землю и медленно повалился на бок. На зелень травы откуда-то из-за уха, дымясь, хлынула алая кровь.

— Кайзер!.. — дико вскрикнул Гусь и кинулся к волчонку.

Из-за бани вышел бригадир, как всегда небритый, с красным опухшим лицом. Из ствола ружья, которое он держал в руках, точно готовясь ко второму выстрелу, еще струился дым.

— Ну что? Получил? Вот так!.. — сказал он с видом торжествующего победителя и побрел к своему дому, опираясь на ружье, как на палку.

Гусь не помнил, что он кричал бригадиру в приступе горя и отчаяния. Лишь когда иссяк запас слов, которые годились для выражения ненависти и презрения к этому пьянице, когда перехватило горло и слезы застлали глаза, Гусь умолк, поднял на руки мертвого Кайзера и, спотыкаясь, пошел в лес. Он уронил волчонка на землю, свалился на траву, зарылся лицом в густую теплую шерсть Кайзера и заплакал…

Казалось, время остановилось. Не было мыслей, не было никаких чувств, кроме ощущения неизбывного горя — горя, которое сковало все нутро и все тело. Гусь и сам не мог бы сказать, жил ли он в эти тяжелые минуты. Ему мерещилось, что это не в Кайзера, а в него выпустили предательскую пулю, и вот он умирает…

Он не слышал, как сзади тихо подошла Танька. Она была бледна, губы ее дрожали, в широко раскрытых глазах стояли слезы. Танька смотрела на худую вздрагивающую спину Гуся и сама вот-вот готова была разреветься.

— Вася, не надо так!.. — чуть слышно произнесла она.

Гусь замер на миг, потом привстал и резко обернулся:

— Чего шпионишь? Чего притащилась? Я тебя звал? Звал, да?..

Лицо у Гуся было мокрое, к нему пристали серые шерстинки, глаза сверкали.

Танька ступила шаг назад.

— Уходи! — вскочил Гусь. — Нечего тебе тут делать!..

Ничего не сказала Танька, лишь брови сдвинулись на ее бледном лице. Она повернулась и так же тихо, как и пришла, направилась в сторону деревни. А Гусь снова лег на траву и пустынным взглядом уставился в небо…

Кайзера похоронили вечером, здесь же, под елкой. Собрались все ребята Семенихи. Не было лишь Витьки Пахомова — он целые дни пропадал на сенокосе да на речке. Не пришла на похороны и Танька.

Со смертью Кайзера в душе Гуся что-то надломилось. Он стал молчаливый, темные глаза его смотрели на мир угрюмо и по-взрослому мрачно; ходил он теперь ссутулясь и нигде не находил себе места.

Кайзер снился ему каждую ночь: как призрак, мерещился в сумраке сарая, а иногда Гусь явственно слышал тихое поскуливание или просыпался от ощущения, что волчонок лижет ему руку горячим шершавым языком. И тогда сами собой закипали на глазах слезы, и Гусь чувствовал себя настолько одиноким, несчастным и никому не нужным, что ему не хотелось жить. Он вытаскивал из-под подушки ошейник Кайзера, до боли в пальцах сжимал его, терся мокрой щекой о жесткую кожу, которая хранила — или это ему казалось? — запах волчонка.

— Эх, Кайзер, Кайзер… Как я без тебя буду жить?.. — шептал Гусь.

А тут еще получилось так, что дружная компания Гуся неожиданно распалась: Толька со своим носом надолго угодил в городскую больницу, Вовка Рябов переметнулся к Витьке Пахомову и ходил за ним как привязанный; между Витькой и Гусем растерянно метался Сережка. Остальные ребята, бывшие поклонники Гуся, которых он по малолетству еще не принимал в свою компанию, завороженные Витькиной подводной охотой, тоже потянулись к Пахомову.

После гибели Кайзера они окончательно отшатнулись от Гуся, который уже ничем не мог их удивить, и все свои симпатии отдали Витьке. Поощряемые взрослыми — Витька не то что Гусь, не шалопай, работящий парень! — они охотней, чем прежде, ходили на сенокос, всячески набивались Витьке в друзья и бывали необыкновенно довольны, когда он брал их с собой, давал носить ласты, маску и трубку, а на обратном пути — подстреленную рыбу.

А Гусь томился в одиночестве. Особенно угнетала его размолвка с Танькой. И как это получилось, что он накричал на нее, когда самому было тошно? Разве Танька была хоть в чем-нибудь виновата? Ведь и он, случись у Таньки горе, тоже пришел бы к ней, не смог бы не прийти!

Гусь понимал, что он должен попросить прощения за свою горячность, но как это сделать, если Танька не заходит и даже не показывается на улице? Сережка сказал, что она ни с того ни с сего засела за книги и не ходит даже в кино. Конечно, если бы не было у Шумилиных бабки, Гусь сам рискнул бы прийти к Таньке. Но бабка… Она всегда сидит на сундуке возле окна, будто примерзла. Не будешь же при ней просить прощения у девчонки!.. Невольно думалось и о том, что если бы Танька желала его видеть, она бы нашла время забежать хоть на минутку. И Гусь не знал, что делать, куда себя деть.

Сережка, сочувствующий другу, не раз предлагал Гусю пойти вместе со всеми ребятами на Сить.

— Чего ты все время один да один? — говорил он. — А на Сити знаешь как хорошо! Немножко поработаем, потом — купаться… С маской поплаваешь…

Но Гусь взрывался:

— Неужели ты думаешь, что я буду ворошить сено по нарядам этого пьяницы? Да я за Кайзера, будь у меня сила, всю его опухшую рожу разбил бы!.. Вот кончу восьмой, заберу мамку и уеду в город. Ничего мне больше не надо…

— Это когда еще будет! — вздыхал Сережка. — Но разве тебе самому неохота с маской поплавать? Тебе бы Витька и ружье дал!

Гусь кипятился:

— Чего привязался со своим лягушечником? Подумаешь, подводное ружье! У меня, может, не такое будет!..

Витьку Пахомова Гусь невзлюбил сразу и называл не иначе, как лягушечником. Невзлюбил потому, что Витька отбил у него всех поклонников, подорвал его, Гуся, авторитет.

Если бы Витька сам пришел к Гусю — другое дело. Но Пахомов и не думал приходить первым, и это злило.

Целыми днями Гусь валялся в сарае или бесцельно бродил по деревне. Он ни с кем не разговаривал, все его раздражало. В эти дни он острее, чем когда бы то ни было, ощущал внутреннюю потребность покинуть деревню, где все опостылело, где не осталось верных друзей. С тоской он думал о том, что предстоит вот так терпеть и жить еще целый год, долгий год!..

Как-то раз, когда Гусь бродил возле старой кузни, его окликнул комбайнер Иван Прокатов.

— Чего надо? — неприветливо отозвался Гусь.

— Давай, Гусенок, лети сюда! — помахал рукой Прокатов. — Да шевели костылями-то!..

Но Гусь не ускорил шаг. Лениво, вразвалочку он приблизился к Прокатову, скользнул равнодушным взглядом по шестеренкам и цепям, что лежали на разостланном брезенте, и снова хмуро спросил:

— Ну, чего надо?

Прокатов, коренастый и низкорослый, с лицом широким и добродушным, глянул на Гуся из-под выгоревших бровей и не то осуждающе, не то шутя сказал:

— Экой дубина вымахал, а ходишь — руки в брюки! Гусь и в самом деле был на полголовы выше комбайнера.

— Ну и что? — с вызовом сказал Васька.

— Да ничего. Пособи-ко мне маленько! — и подал гаечный ключ. — Я уж хотел к тетке Дарье на выучку идти — поглядеть, как она с одной-то рукой по хозяйству управляется. У меня вот две руки, а не хватает! Другой раз хоть ногами ключи держи.

— Давай пособлю, — пожал плечами Гусь.

— Вот эту гайку держи! — указал Прокатов. — А то она провертывается, — и полез в чрево полуразобранного комбайна.

За первой гайкой последовала вторая, за второй третья.

— Вишь как ловко вдвоем-то! — удовлетворенно бормотал Прокатов. — Теперь вот здесь нажми… Стой, стой! Полегче! Ишь силы накопил…

Гусь засопел.

— Волчонка-то, поди, жалко?

— А ты что думаешь? Конечно, жалко!